Зато я стал пить и употреблять наркотики позже. Не всё же сразу. Алкоголь и наркотики стали спутниками не рокенролльного периода моей жизни. А совсем наоборот. Времени, когда я был коммерсантом и зарабатывал деньги. Но об этом будет другой, отдельный рассказ.
17
На одном из поворотов моей цветной, как сны после мелатонина, судьбы, меня так занесло, что я стал литератором. Да не просто каким-то там ещё одним русским сочинителем, коих тьмы и тьмы, а черкесским писателем. Самым известным современным черкесским писателем. Да, это всё я. Потому что я Эрманарих Казбекович, и фамилия моя Сагалаев, и в паспорте у меня стоит место рождения – Карачаево-Черкесия, и предполагается, что все мы – те, о ком был написан наш паспорт, а раз так, то я – черкес и черкесский писатель, и, поскольку других черкесских писателей нет – самый великий и знаменитый.
Оставшись без музыки и без группы, я стал писать рассказы. Рассказы слагались в повести. Повести вырастали в романы. Первые мои опыты были трогательные, как говорила литературная критика – «пронзительные». Я рассказывал про детство, про свою маму, которую едва помнил, и всё это шло фоном или на фоне исторических преданий кавказских племён, которые для меня, сына профессора истории, были частью жизни, такой же, как завтраки и мультфильмы.
Далёкая Карачаево-Черкесия встрепенулась и подняла меня на щиты. Российская публика встретила меня овацией. По моей повести сразу же поставили спектакль. Купили права на экранизацию. Меня печатали. Мои книги расхватывали, как гамбургеры в Макдоналдсе. Меня стали возить заграницу и показывать там иностранным людям: вот, мол, черкес! Настоящий. Умеет читать и писать. И даже знает несколько слов на английском языке. А ну-ка, исполни! И я говорил: well, you know… Иностранцы охали и вежливо ощупывали меня. Некоторые иностранки, наоборот, раздевались и давали пощупать себя в номерах недешёвых отелей, снятых для меня, гостя, писателя из Черкесии, организаторами всяческих литературных фестивалей.
Но я, конечно же, очень скоро всё испортил. Во-первых, новые мои рассказы были всё менее основаны на древних черкесских преданиях, всё более на сюжетах моей рокенрольной молодости, а также и на опытах межкультурных контактов в номерах фестивальных отелей, на смятых двуспальных ложах европейско-черкесской интеграции. Но это бы мне простили. Если бы не геноцид.
Меня ведь специально пригласили в Мюнхен на самую большую учредительную конференцию всемирных черкесов, чтобы я подтвердил историческую правоту черкесского народа, рассказал об ужасе геноцида, который по сию пору отравляет нашу действительность и корёжит нашу ментальность, о том, как тяжело и невыносимо нам, черкесам, без отмщения и без адекватной финансовой компенсации. Особенно без компенсации. И я, как черкесский писатель, должен был это подать чувствительно, тонко.
А я, ну, вы понимаете.
Волна негодования прокатилась по всему цивилизованному сообществу. Меня низвергли со всех пьедесталов. Английское издательство выслало мне полконтейнера книги, которая уже была переведена на английский и напечатана, отказавшись её продавать. Немецкое издательство закрылось. Мой агент сообщил, что все договоры расторгнуты. Российская литературная среда потеряла ко мне интерес. Оказалось, что мои книги скучны, что таланта у меня нет, а всё, что было во мне интересного – это черкесская экзотика и маячивший за моей спиной геноцид. В самой Карачаево-Черкесии несколько месяцев издавался еженедельный листок «Не дай Аллах нам стать сагалаевыми». Был снят цикл телепередач про мерзость моего предательства, передачи были пущены по региональному телевидению в прайм-тайм и пять раз повторялись. Много лет дату моего выступления на Мюнхенском Конгрессе Черкесского Народа, пришедшуюся в аккурат на день весеннего равноденствия, отмечали сжиганием моих книг и чучела, изображавшего меня, на площадях нескольких городов в Карачаево-Черкесии и в Европе. Потом книги кончились. А мастерить чучело надоело. Но все запомнили. Все про меня узнали. Эрманарих Сагалаев – полукровка, метис, ублюдок, вырожденец, генетический мусор, предатель.
Так я стал знаменитым.
18
Второй раз я встретился с Иваном Шимодой в клубе, то ли стрелковом, то ли реконструкторском. Шимода упражнялся в стрельбе из арбалета. Шимода часто занимался странными вещами. Я думаю, это он так выёживался. Современному наставнику, коучеру, положено выёживаться и увлекаться чем-нибудь оригинальным.
Шимода протянул мне снаряженный и взведённый арбалет и предложил выстрелить. Я поднял тяжёлое оружие и выстрелил в чучело, поставленное метров за пятьдесят от линии огня в качестве мишени. Арбалет оказался оружием мощным и страшным. Стрела пробила мишень насквозь.
Шимода сказал: болт. Не стрела, а болт. То, чем стреляют из арбалета, называется болт. Я спросил: а какая разница? Похоже на стрелу. Вот оперение. Вот наконечник. Просто стрела. Короче и тяжелее, чем для лука, но всё же стрела. Шимода сказал: нет, болт. Разница есть. Разница принципиальная. Стрела – это боеприпас войн кочевого времени феодализма. А болт – оружие буржуазии. Даже пролетариата. Потому что тогда, во времена арбалетов, пролетариатом была буржуазия. Как это убедительно доказывает философ Александр Секацкий в своей книге «Миссия пролетариата», издательство «Лимбус», тираж семьсот экземпляров.
Я перестал спорить. Болт – значит болт. Мы стреляли ещё около часа. Пока я не научился попадать не просто в чучело, а в отмеченные моим инструктором места: в шею, в лицо, в область сердца, в мошонку. Это было несложно. Арбалет был не только мощным, но и современным: оружие было оснащено оптическим прицелом и хорошо пристреляно.
19
В тот вечер я рассказал Шимоде о своей литературной карьере и о том, каким скандалом она завершилась. Я говорил: понимаешь, Иван, что самое обидное. Они все на меня ополчились за то, что я посмеялся над их геноцидом. Это ладно. Но ведь вот что немыслимо. Все как один решили, что это из-за моего нечистого происхождения. Что я метис, потому и предатель. Потому и в прозе моей сплошная порнография. И величия черкесского народа я не могу понять, потому что я не чистый черкес. И что плохо было уже то, что мой отец – помесь черкеса и карачаевки. Но что у меня гораздо хуже. Потому что моя мать – молдаванка. Значит, я – молдавский выродок. И столько дерьма вылили на мою мать. Все подряд, предприниматели, депутаты и академики, взрослые серьёзные люди, орали, что моя мать – молдавская шлюха. Они называли шлюхой мою мать, Иван! Они не знали её, никто не знал мою мать, моя мать была хорошая, она была самой порядочной, умной, спокойной, воспитанной. Но они, все они, называли мою мать, мою покойную мать шлюхой, просто потому, что она была молдаванкой и вышла замуж за черкеса. А ведь она даже не была молдаванкой! Она гагаузка! И никто не вступился, ни молдаване, ни гагаузы, никто не сказал ни единого слова в мою защиту, в её защиту!
Шимода спросил: а ты? Я сказал: что – я? Шимода сказал: ну, ты защитил честь своей матери? Ты убил хотя бы одного из оскорбителей? Я понуро ответил: нет. Я же не настоящий черкес. Я – генетический мусор. Если бы я был настоящим черкесом – я бы убил человек десять-двенадцать и сел бы в тюрьму. А так – сам видишь. Вот, стою перед тобой. Ною. И прыгать с парашютом боюсь. Я ублюдок, Шимода. Они были правы!
